01.05.2010 в 14:09
Пишет KoriTora:Я вас люблю
Название: Я вас люблю
Автор: KoriTora
Жанр: angst, romance
Рейтинг: R
Приддупреждения: OOC жутчайший, постканон, плохое знание матчасти
Пейринг: АлваДик
Персонажи: Рокэ Алва, Ричард Окделл, Валентин Придд, Робер Эпинэ, другие
Отказы: все украдено до нас
часть первая (из двух)
Я вас люблю
***
Не думать ни о чем - довольно просто.
Ричард устал о чем-то думать. Он сидит в одной из камер Багерлее и молчит, и ни о чем не думает, и ждет утра. Осталось совсем недолго - только ночь. Отнюдь не мало. Сумеет ли он до утра не думать?
Не думать ни о чем - одна проблема.
Другая - не хотеть так страстно жить. Бросаться в бой не трудно. А вот ждать неотвратимой смерти - тяжело.
Точнее, тяжело не испугаться.
И не за что уже цепляться. Честь и имя - ничто уже не важно. Умирает он, если честно - просто ни за что. За Талигойю или за Талиг? Нет, он не нужен был своей стране. За Честь? За чью же? За свою? Смешно. Да, эта женщина заслуживала смерти, но умирать из-за нее? Когда-то... он был бы счастлив, а теперь - обидно. Зачем он умирает молодым?
Если искать ответы, можно убедиться в бессмысленности этой смерти, и тогда... Что? Что? Просить? Раскаиваться? Что-нибудь доказывать?
Ему хватило силы на суде держаться гордо, как всегда держался. У них в глазах были лишь отвращение и скука, презрение и любопытство, но ему до них также нет дела. У него осталась только его истерзанная гордость. И утром он взойдет на эшафот спокойный и с прямой спиной. И ничего не скажет - не для кого... Немногие, чье мнение небезразлично ему - не желают его видеть. Алва... Робер... и... как ни странно - Придд. Да, Повелители. Те, рядом с кем он встретил угрозу Кэртианы - и сдержал, и выстоял. Да, рядом - но не вместе.
О чем он станет сейчас думать? Может быть, об их неблагодарности? О том, что он не может умереть так глупо? Обо всех тех, кто мог - и не желал - ему помочь? О тех, из-за кого он был осужден?
Нет, он не станет унижаться, он не даст назвать себя хотя бы трусом - потому что других пороков вменено ему довольно. И он не станет больше возражать, оправдываться ему не перед кем. Окделл больше не говорит, что поступал по Чести. Он вообще больше не говорит.
Он ни о чем не думает - на это уходит очень много сил, это не просто. Он не боится - это почти подвиг. Он смотрит на закат в окне, забыв приметы. Ему осталась только одна ночь.
Огонь стекает с неба каплями вина, каплями крови он стекает наземь. Земля впитает все и вскоре камни измученной Изломом Кабителы - Олларии - Раканы - примут кровь Дика-предателя. Примут и выпьют, и будут радоваться. Вот бы услыхать их в этот момент. Хотя - они ведь знают. Он слышит, как ворчат камни темницы, как вздрагивает Багерлее. А ведь можно обрушить всю тюрьму... Ведь можно? Только...
Зачем? Куда идти? К кому?
И Ричард Окделл вдруг успокаивается - он не желает жить, а значит - больше не боится смерти. Это просто. Так просто умереть, когда не нужен никому, кроме камней.
Закат стекает наземь, Кабитела-Оллария укрыта сумерками. Ричард ложится спать.
Наверное, не стоит, но устал, а одна ночь безделья - это не те часы, которые преступно упускать. Если бы кто-то предложил ему перенести казнь с утра на вечер - сейчас он бы, пожалуй, согласился. Но время можно скоротать просто за сном.
Но, разумеется, заснуть не удается.
Ричард лежит, не замечая темноты. Взошла луна - чистая, серебриста луна. Ричард лежит с открытыми глазами и по вискам стекают жаркие слезинки. Ему всего двадцать один. Он хочет жить. Не хочет быть казнен с позором. Он хочет быть кому-то нужным, признанным хоть кем-то.
Ричард молчит и ни о чем не сожалеет, кроме того, что некому сказать: "я вас люблю". Нет даже Катарины... А, впрочем - не ее же он любил. Образ святой пречистой девы был обманкой.
"Я думал, что она как Марианна, а она больше похожа на Ее Величество". Она. Он сделал то, что пожелала Королева, и Кэртиана спасена. И даже Королева отвергла его после службы. Хоть об этом можно не беспокоится - лучше Закат, чем гниль...
Он валится в тяжелый смутный сон. Снятся прикосновения к лицу родных горячих рук. Он улыбается. Он знает, кто это, не открывая глаз. Когда камни впитают его кровь, его встретит не Айрис и не сестры - возможно, их упреки будут после. Не матушка - он в этом убежден. Сначала будут те, по чьим стопам он прошел до самого конца. Они, возможно, скажут ему, что он позор их рода, но они будут понимать... Он точно знает, когда палач прольет на камни Кабителы кровь Окделла, потомка Алана - сам Алан придет увидеть это и помочь его душе войти в Закат. Он скажет - я хотел совсем иного. Скажет - я стыжусь. Скажет, что Дик усугубил его ошибку... Дик почему-то думает, что Алан считает смерть Рамиро за ошибку - ошибку, без которой нельзя было, как Дик не мог не предложить Рокэ вина... Но он придет.
Родная рука гладит его по лбу и по щеке. Грубые пальцы, привычные к оружию. Отец. Он скажет: "Дикон, боль моя, мой сын, позор мой - Ричард". А может быть, не скажет ничего. Отец при жизни мало говорил. Но он придет, придет, не бросит сына.
Жесткие пальцы прикасаются к лицу.
- Отец, - Дик улыбается во сне и тянется за ласковой рукой.
Он снова кажется себе ребенком... Пальцы отнимают, ласка теряется в прохладе ночи. Ричард со вздохом просыпается. Он хочет, чтобы скорей пришел рассвет.
Алва молчит. Молчит и смотрит. Тусклая свеча выхватывает часть его лица из сумрака тюрьмы. Потрескивает воск, очень уютно. От Алвы пахнет ветром и вином. Дик как-то понимает, почему... Зачем пришел регент.
Не для того, чтоб помочь, освободить, помиловать... Удачно, что пришел не раньше, а сейчас. Раньше бы Дик его возненавидел, всего лишь час назад, а нынче - рад.
Ричард молчит и улыбается ему. Главное - обойтись сейчас без лжи. А значит...
- Рокэ.
Одного имени вполне достаточно. У Алвы и так сомнений не было, но лучше дать и свое согласие.
Откуда Дикон знает? Почему он сейчас, только сейчас - стал понимать людей? И Алву?.. Жаль, но что теперь поделать...
Рокэ опять касается его. Пальцы ведут со лба до живота ровную линию по середине тела - по спинке носа, по губам, горлу, грудине, царапая мозолями на пальцах нежную кожу. Пахнет медом от свечи и сыростью от камня. Камни шепчут что-то немного беспокойно. Дик смеется, точнее - улыбается, но в этом звенящем сумраке улыбка громче смеха.
- Ричард. Я не за тем пришел, чтобы спасать вас.
Голос у Ворона тяжелый, равнодушный. Не хочет обнадеживать его.
Дикон чуть морщится - это совсем излишне. Надежда умерла уже давно - десять минут назад или чуть раньше.
- Но вы поможете дождаться? Одиноко...
Он как-то очень точно понял, что сказать. Излишне точно.
Алва набрасывается словно голодный. Губы у него жаркие, жадные - Дик пораженно замирает, не дышит, чтобы не стонать, а руки кэналлийца уже проглаживают тело под рубахой... Это внезапно невозможно хорошо и Ричард тянет его на себя, к себе... Тяжелый он насколько - Повелитель Ветра. Душный шепот на кэналлийском и старательные ласки, чтобы ему понравилось - зачем? Что, для чего вся эта нежность?
- Вы пришли помочь мне или это зачем-то нужно вам?
Ричард перебирает теплые жесткие волосы Алвы и хочется по-детски разрыдаться - жалость от Рокэ ему точно не нужна.
Рокэ не отрывается от его шеи, но перестает ласкать и целовать, прячет лицо, наваливаясь на него всем телом - значит, сам хотел...
Ричард обхватывает его бедра длинными ногами и гладит по плечам ладонями:
- Не нужно меня жалеть. Бери как хочешь.
Странные слова. Ричарду Окделлу такого не произнести, они бесстыдны. Но это то, что должен слышать Рокэ от каждого и каждой, кого хочет, а значит, надо так. Рокэ пришел ведь не Окделлу, а к своему оруженосцу, которому не дал когда-то выпить яд...
Ричаду жаль, впервые жаль кого-то, кто сильнее, умней и старше, ему жаль того, кто будет жить, когда Дика не станет. Ворону будет очень трудно жить.
Откуда это знание? Да просто, когда он произнес "Виновен" - было больно. Он не дал себе этого заметить... Он вечно делал то, что должен был...
Рокэ услышал и послушал. Рокэ...
Приподнялся, перевернул его, уткнул лицом в подушку и стянул с Дика штаны - просто спустил их до колен. Дик был уже немного возбужден и почему-то не боялся боли. Хотел, чтобы Алве понравилось. Бесстыдство?
Пальцы - там? А вот это стыдно. Масло? Довольно долго и однообразно. Тело сопротивляется - спасибо Рокэ, что все-таки не сразу. Будет больно?
Конечно, будет. Это хорошо. Прочней запомнится - до самой смерти.
- Ричард... - безумно нежный поцелуй в плечо - и боль.
И вот теперь-то можно разрыдаться. Он понимает, он не останавливается, он входит в Ричарда сильными и плавными толчками. Окделл, ты плачешь не от жалости к себе и не от страха - это просто боль. Тебе не страшно, Дикон - просто больно, безумно больно. Что ты там считаешь? Его вторжения в твое подставленное тело? Секунды, когда он с тобой? Секунды жизни, единственные, когда ты не безразличен, не плох и не хорош, когда - живешь? Впервые в жизни - накануне смерти.
Эру, похоже, хорошо. Окделл, ты рад? Убийца твоего отца берет тебя как женщину и ему нравится - ты рад? Ты просто счастлив, ты почти смеешься от чистой, светлой радости как будто все это по любви, не от вины, не от вина, которым пахнет Рокэ. Движения становятся быстрей.
Ему не то чтобы особенно приятно, Ричард скорее терпит. это трудно, слишком пронзительно, интимно, стыдно - но душа нуждается в этом соитии сейчас гораздо больше, нежели способно нуждаться тело. И так не хочется, чтобы он вскоре кончил и ушел. Но он уже немного задыхается и шепот в спину - совершенно заполошный.
Рука там где необходимо - так как надо... Ох! Хорошо - внезапно и безбожно, и тело вдруг включается в игру, поверив, осознав, что еще живо. Колени шире - койка узкая, тюрьма же, а бедра выше, а лицо в подушку, грызть простыню, прогнуться в пояснице - все еще больно, и ужасно глубоко - да даже хорошо, что завтра казнь, после такого жить совсем же жутко...
- Рокэ!. Люблю... прости.
А слезы высыхают.
При чем же здесь любовь? Был твоим эром, был твоим маршалом, сеньором и врагом, а о любви никто не думал. Да, хотели немного: ты, конечно, безотчетно, он - не давая себе даже и помыслить, как взрослый, умный, одинокий человек, имеющий, к тому же, честь и совесть...
Ну а "прости" за что? За яд?
За то что ему больно. Больно сейчас укладывать тебя, дрожащего, на сбившиеся простыни и оправлять свою одежду, словно ничего и...
- Ты что, спешишь? Уйдешь? Сейчас?
Свернулся клубочком. Гордый Ричард Окделл, обнял колени - зад болит ужасно, душа болит еще сильнее - наизнанку и нараспашку все; казнь - это ничего, а первый раз отдаться, точно зная, что это даже не любовь, так, непонятно что...
Отдался сам, плачешь и просишь не спешить. Ох, Окделл, Повелитель Скал, видел бы Придд...
При чем здесь Придд? Какая глупость, право.
Он не уходит. Он сидит с тобой и гладит влажные мягкие волосы до самого рассвета, ты засыпаешь под его рукой, почти счастливый.
Ты просыпаешься и казнь заменена на ссылку в твой Ларак. И это страшно.
***
Из Багерлее ты выходишь, и твои колени едва не подгибаются. Будь это путь на плаху - посчитали бы за трусость. Ты чуть дичишься светлого открытого пространства, но тут же попадаешь в экипаж и всю дорогу в этот день теряешься меж снами, бредом и памятью - а явь не принимаешь. И грезится, что едешь ты в Сакаци, и только слабость да остаток разума дают не попытаться выпрыгнуть наружу.
В Лараке все чужое, ты чужой. Развалины Надора - камни стонут. Надор нищает, надо поднимать. От управителей нет никакого толку как все последние десять-двенадцать-Леворукий-знает-сколько лет. От них никто и ничего не требовал так долго...
Слуги тебя пугаются - ты лишний. Крестьянам вообще не до тебя - у них в полях полно камней, их выбирают, стирая руки и ломая спины, а камни снова выползают из земли. Ты идешь в поле говорить с камнями, и в первый раз за годы урожай будет хорош. Но урожай - это еще не все. Надор - скупой, холодный, нищий край, налоги платить нечем, кругом долги... Ты бродишь по горам совсем один, потом приказываешь объявить, что в горных речках разрешено мыть золото - лишь год все можно будет забирать себе. За год в столице, если и вызнают об этом - не встревожатся, в Надоре металлов нет и быть не может... За год крестьяне начинают обожать своего эра - а у тебя зато есть время и деньги сколотить приличные артели, вместе с отрядами охраны. И теперь добытчикам - лишь половину, но и это безумно много - в следующий год закон станет куда как строже, но у них уже будут другие промыслы.
Откуда в тебе все это? Да тебе, на самом деле, просто жаль их. Ты не считаешь их успех своей заслугой. Ты знаешь. что без Скал просто подох бы. Единственный, кому ты нужен - это скалам.
Ночами ты работаешь, а если ложишься - лучше засветло. Когда в окно светит луна, ты спать не можешь вообще. Во сне ты ждешь, что позовут на казнь, ждешь страстно - ведь сначала придет Рокэ, единственный, кому не все равно.
В Надоре любят эра Ричарда, не зная, что Ричард погубил Надор чуть раньше. В Надоре думают, что молодой эр Ричард - такой надежный, добрый и спокойный, слегка бесцветный, правда - но в Лараке это вполне привычно. Страсти в эре нет... Зато восстаний ждать не нужно - долго. Эр Ричард не такой - он мудрый эр. Он может рассудить, он много знает, он соблюдает все эсператистские посты - святой эр Ричард, а совсем же мальчик...
Судиться и рядится все спешат к своему эру - Ричарду приходится отладить всю местную судебную систему - его частенько от людей мутит, а они смотрят на него словно на Лита.
Ричарду все рано, что есть. Его дворецкий истово верует. Ричард привык к овсянке.
Ричард читает и заказывает книги, учится у кого угодно и чему угодно, он забивает разум чем попало, потому что в ночь перед казнью отказался думать...
Ричард Окделл мечтает умереть. Ричард Окделл ждет встречи с предками. Когда он рассеянно роняет, что, возможно, нужно жениться и продолжить род, он уже чувствует, что смог, наверное, устроить большую часть всех дел - как должен герцог Окделл.
Может быть, отец все же не будет сожалеть о нем в Рассвете.
Это случается, когда он объезжает леса с охотничьим отрядом - волки обнаглели, как и всегда перед Зимним Изломом. Уже смеркается и поднимается метель. Люди смеются приглушенно, шутят и мечтают о теплой девке и горячем пиве - Ричард никому не позволяет распускаться, но в пределах разумного он снисходителен.
Дорога занесена, собаки лают, путники, похоже, немного заплутали. Небольшой эскорт и несколько дворян.
- Зови в Ларак, - приказывает Дик своему егерю и поворачивает Сону.
Пока они едут домой, он размышляет, что это блажь, но хочется отстроить разрушенный Надор, родной холодный дом. Конечно, блажь - никто там жить не будет, кроме него, и Леворукий бы с рухнувшим замком - приведенный в некоторое подобие приличия Ларак куда уютней, чем Надор в лучшие годы.
Своих гостей он видит ясно лишь в поместье.
Что-то звенит. Что-то болит. Что-то молчит. Он смотрит чистыми прозрачными глазами.
- Господин регент, герцог Придд, Робер, добро пожаловать в Надор. Джеффри покажет вам гостевые комнаты. Когда вы отдохнете, в малой гостиной будет подан ужин. Пока я, если вы позволите, покину...
В его словах ни капли чувства или лжи. Он рад их видеть, будет рад их проводить. Он понимает - это тоже надо сделать.
За ужином он улыбается Роберу, с чуть ироничным добродушием расспрашивает регента о малолетнем короле, и с неожиданным участием интересуется у несколько рассеянного Валентина об успехах в военном деле. Алва как всегда язвит, и это согревает, Эпинэ смотрит тоскливо как собака на покойника, но даже хорошо, Робер привыкнет - все вообще неплохо. Их сухой официальный разговор касается налогов и долгов, добычи золота, внешней политики и веры.
- Овсянка?
Алва уморительно кривится, а Ричард пожимает за два года раздавшимися вширь плечами:
- Сейчас пост.
Гостям подали драгоценные южные вина и жаркое с мягким белым хлебом, но Ричарда мутит – он запивает овсянку на воде той же водой. Вкус "Черной Крови" он почти не помнит.
- Здесь слишком холодно для кэналлийских вин.
Рокэ приходит. Ночью. Ричард улыбается и представляет ему управляющего - оба зарылись в счетных книгах, спальня Дика не видит своего хозяина еще несколько суток. Спать можно в кабинете - часа по три.
А Повелителям нечего делать в его доме. Ричард как может, успокаивает Эпинэ. Он обещает другу выбраться в столицу как только сможет, чтобы повидать их с Марианной сына, - не передавая, впрочем, поклонов герцогине - как она относится к надорцу, Ричард знает сам и не желает беспокоить в первый раз хоть сколько-то счастливого Робера. Показывает Придду зимние леса и быстрые незамерзающие водопады своего любимого ручья, и как-то вдруг оказывается, что Повелитель Волн читает ему вслух свои стихи, а Дикон говорит ему "спасибо" – строки действительно волшебные.
А с Рокэ он несколько жесток - но что подделать. Он просит регента помочь ему с женитьбой - Дикон не знает, кто отдал бы дочь за худославного надорского затворника - и что бы за женщина может быть счастлива в Лараке.
Потом он провожает их, засыпав просьбами, бумагами и чем-то несерьезным, настолько мелким, что, конечно, это не подарки, уж точно - не прощальные подарки. И тихо говорит: "я вас люблю", когда они уже не могут слышать.
***
Не думать ни о чем - очень легко. Не чувствовать - и вовсе очень просто.
Думать и чувствовать - страшнее, чем ждать смерти.
Он понимает только вечером: "уехал". И очень хочет умереть прямо сейчас.
Он прогоняет слуг, берет вино - "змеиную" горькую "кровь", прячется в спальне и напивается, а после засыпает, свернувшись на постели, как ребенок. И камни шепчутся, но Дик не слышит их.
Он мог остаться, если бы счел нужным.
Ричард лежит и плачет - до утра.
А спустя месяц Рокэ присылает невесту Ричарду - прекраснейшую розу Алвасете - и Ричард забывает обо всем.
Он хочет, чтобы она была счастлива - и знает, что не способен полюбить ее. Он может подарить ей все, чем он владеет, он может превратить зимний Надор в сверкающую драгоценную игрушку и бережно вложить в нежные руки - но эта девочка хочет кого-нибудь любить. Она юна, красива, хороша, север ей нравится, сдержанность Ричарда нисколько не смущает, она живая, тонко чувствует людей... Только Росальва, ее имя, звучит страшной насмешкой и жестоким приговором. Ричард не может запереть ее в Лараке, внезапно сделавшимся мертвым словно склеп. И Ричард срочно вызывает Валентина.
Повод пустячный, но что есть у Спрута - так это навык в восприятии намеков. Он приезжает очень быстро, и внезапно Ричарду хочется смеяться - в первую же встречу суровый Валентин ошеломленно замирает, увидев лучик Кэналлоа в этих льдах.
Да, герцог Окделл, раз у вас нашлись познания и опыт в горном деле, то не могли бы вы...
Да, Валентин, я посетил бы Придду, но не могу оставить здесь дориту...
Во взгляде ледяного Спрута дикая отчаянная жажда, дорита Роса прячет темные глаза...
К весеннему Излому герцогиня Придд уже гуляет по дорожкам парков Васспард и слушает прекрасные стихи, и называет обожаемого ей Рикардо милым братом.
А Ричард снова смотрит на луну, кусая губы. Ричард вспоминает поцелуи своей жестокой синеглазой смерти, и думает, впервые - как он там?
В столицу он является суровый, жесткий и деятельный - разрешение покинуть свое имение подписано регентом, но ограниченно по времени, хватает только увидеть сына Эпинэ, заключить несколько контрактов и проведать доверенных людей. В последний день Ричард приходит к Рокэ в дом, встречая там Хуана - словно всех этих лет и не было. Вот только серые одежды герцога Окделла не красят, больше старят, а сам он вырос, повзрослел и похудел, - и Арамона, весело сбегающий по лестнице - из кабинета монсеньера, вообще не узнает его, небрежно принимая пакет с письмами. На дворе вечер, а Герард не вполне трезв, а наверху поет гитара, и луна сегодня ясная, серебряная...
Ричард бежит из Кабителы - из Олларии - немедля.
А дома ему больно. Очень больно. И он не понимает, зачем ждал, но на самоубийство сил не остается, и воскресает вдруг давно издохшая в нем гордость...
Он пишет не регенту - Савиньяку. Он умоляет взять его на службу в Торке. Кому нужен корнет двадцати трех? Но Ричард знает - там его последний шанс. Он снова хочет жить, но жить, забыв о Рокэ, и обо всем другом, что упустил.
Ответ привозят так же через месяц.
***
Летние ночи сладки даже в Торке. Ричард ныряет в эти ночи, словно в омут, пьет битвы заодно с горчащим пивом, вдыхает запах пороха и крови, и забывает, забывает, забывает...
Торкские женщины полны величественной стати. Им нравится высокий юноша, один из многих таких же как и он - сегодня юных и полных сил, а завтра бездыханных, - они торопятся дарить свою любовь. Ричард бездумно принимает щедрость ласки, любит как может, как умеет, а на утро уходит, оставляя на подушках не нужные девичьи имена - хотя старается выбирать тех, кому не больно будет потом припоминать единственную ночь. Раньше он не заботился бы, а сейчас не может по-другому, ему все чудится запах камней и воска. Но с каждой новой девушкой он словно что-то подспудно понимает... Понимает...
Острые горы Торки поют песни. Они стары, торкские горы, они древни, они сильны, они имеют корни, словно столетние деревья, они сплошь покрыты шрамами от селей, сыты человечьей кровью, болью и храбростью, - они почти что люди... Ричард уходит к ним ночами, слушать песни давних обвалов и растущих ледников, он говорит с ними, он просит о Надоре - и вспоминает, что он есть такое, забытое давно, давно, давно...
Днем все тусклее, жестче и грубее. Реальность оставляет на губах вкус дыма, желчи и презрения - он видел здесь одного из Каштевранцев, и Арно, и были здесь другие люди... Большинству Окделл не интересен, но известен – сплетни доходят даже в Торку. Дик молчит. Они знают так много - ничего не зная
Ночи не сглаживают в памяти надорца: ни зал суда - Ричард Окделл виновен; ни тихие покои - тошнотворные разводы на розовом; ни возрожденный древний ритуал - Рокэ Алва виновен, государь; ни шествие монахов в галерее - отец, не проходи мимо меня; ни эти бесконечные дороги, ведшие в никуда все восемь лет...
Ричард молчит. Говорит мало, а воюет много. Он здесь не ради всех этих людей, ему на них плевать... только и это оказывается не так, когда под легкими копытами коня такого же легкого Сэ вдруг начинают тяжело сыпаться мелкие камни.
"Я запрещаю" - шепчет Повелитель Скал - и Сэ спокойно поднимается по склону. Дикон дрожит всем телом, слушая, как камни просят о крови, юной жаркой крови, он видит вновь раскрытый в крике рот младшей сестры и то, как скалы перемалывали кости... Остаток дня проходит как в тумане, кто-то советует ему чуть меньше пить, а в его фляге ледниковая вода.
Вскоре ему дают теньента - что неплохо, но званием он все равно младше чем Сэ, не говоря уже о Придде. Ричард ощущает себя разочарованным, поняв, что, даже дослужись он до полковника, толку не будет - Окделл всем чужой. Потом это становится не важно, он может воевать ради себя.
И незаметно новизна военных действий становится не так ярка, а время в Торке приобретает истинно надорскую степенность. Ричард опять смотрит прозрачным взглядом - тихий и надменный, слегка рассеянный, он оживляется теперь только когда необходимо идти в бой или планировать его. Он долгими часами сидит над картами и схемами сражений, чтобы не думать - он уже не помнит, о чем он именно старается не думать. А вскоре в Торку приезжает Валентин.
Дик рад ему - он сам не знает почему. Он ненавидел Придда раньше, а сейчас это единственный, кто знает все. Почти все - или, может, наоборот, - гораздо больше Дика. У Валентина странная черта - он внешне хочет видеться бесстрастным, но он на деле никогда не равнодушен. Даже презрение Придда дает силы жить дальше. Странно лишь то, что тот не презирает. Почему - не ясно, впрочем, у него все и всегда не ясно.
Они встречают его вместе - Ричард и Арно. Окделл молчит, кивает, словно лишь вчера встречались - для него примерно так и есть. Арно рад почти яростно, он нагло отсылает Дика прочь и, вроде, нужно злиться, но Окделлу плевать на эти "нужно" - у него просто не остается сил на злость.
- Герцог, если бы не моя супруга, любящая вас, то я бы счел необходимым бросить вам перчатку, - холодно заявляет Валентин, когда Окделл уже пытается покинуть место встречи.
Ричард не хочет драться с Приддом и, к тому же, нет ничего, чем он бы мог задеть это высокомерие.
Впрочем, высокомерия ему и самому не занимать.
- Вот как? И в чем же снова, позвольте, дело? - спрашивает он, внезапно раздражаясь.
Спрут опять похож на замороженную рыбу, а зимой в Надоре было иначе. Уж не разочаровался ли герцог Придд в скоропалительной женитьбе?
- Вы отбыли из своего имения уже несколько месяцев назад, но до сих пор не удосужились нам написать, - соизволяет пояснить Придд, стряхивая с мундира капли дождя.
Отчитывает как унара ментор... или - он, что же, шутит? Странно как-то.
Дикон, нахмурив брови, смотрит недоверчиво:
- Прошу прощения, я просто не подумал, что вы можете ждать, - хотел с иронией, а получилось честно.
Придд тоже смотрит на него в упор, смущая взглядом до очередной - ненужной - вспышки забытого как будто гнева.
- Я... я сожалею, - преступив через себя, выдавливает Дик как можно искренней, надеясь, что все это не напрасно, что все это не дань ни одному из них не интересным до сих пор приличиям, и не необходимость наблюдать, приглядывать за "идиотом Окделлом". - Надеюсь, вы не откажете мне в просьбе и передадите фокэа Росе от меня письмо и извинения.
Жалости Придда опасаться нужды нет, впрочем, и Дик не полагает себя жалким. До этого его сможет унизить только Ворон.
- Отсюда, - молодой полковник не меняется в лице, - до Васспард, где понравилось Росальве, гораздо ближе, чем из вашего Ларака. Я повторяю приглашение бывать там.
Арно спешит прервать обмен любезностями, явно встревоженный подобной неожиданной симпатией двух Повелителей друг к другу, и надорец, откланявшись, уходит выполнять какое-то бессмысленное поручение.
Проститься они не успевают - той же ночью Ричард слышит, как тихо и ехидно шелестит мокрая галька под ногами дриксенских лазутчиков, и просится в патруль, и пропускает гулянку в честь женитьбы Спрута, но нимало об этом не жалеет почему-то.
Но он все-таки пишет: для начала нежной Росальве, а потом и Эпинэ. Так же отписывает управляющим в Надор, требуя ежемесячных отчетов - хоть бы цифр. Конечно, управлять из армии поместьем - за гранью всех его возможностей, но в курсе он все же должен быть. Так постепенно заводится у Дика переписка. Еще неясно, почему, зачем... Он знает, что однажды он уйдет из жизней всех этих людей, и большинство из них, пожалуй, даже и плечами не пожмут, но Валентину он зачем-то нужен, а в якобы бодрых письмах Робера столько бередящей душу тревоги, что частенько хочется порвать их на мелкие клочки, но после вымученных и отосланных ответов Дик начинает улыбаться про себя.
Со временем на него смотрят благосклонней.
Дикону мерзко - он не полагает себя виновным до сих пор. Он делал то, что считал нужным так, как мог... Конечно, плохо мог, ни с чем не справился, все перепутал, но уж так случилось. Зачем ему прощение чужих - совсем чужих людей?
Что-то дрожит, когда он думает об этом, словно листья во время затяжных дождей. Ричард воюет, вдыхает запах мокрой хвои, ходит на охоту и снова силится не думать ни о чем, но почему-то получается все хуже.
А осенью его зовут в столицу.
URL записиНазвание: Я вас люблю
Автор: KoriTora
Жанр: angst, romance
Рейтинг: R
Приддупреждения: OOC жутчайший, постканон, плохое знание матчасти
Пейринг: АлваДик
Персонажи: Рокэ Алва, Ричард Окделл, Валентин Придд, Робер Эпинэ, другие
Отказы: все украдено до нас
часть первая (из двух)
Я вас люблю
***
Не думать ни о чем - довольно просто.
Ричард устал о чем-то думать. Он сидит в одной из камер Багерлее и молчит, и ни о чем не думает, и ждет утра. Осталось совсем недолго - только ночь. Отнюдь не мало. Сумеет ли он до утра не думать?
Не думать ни о чем - одна проблема.
Другая - не хотеть так страстно жить. Бросаться в бой не трудно. А вот ждать неотвратимой смерти - тяжело.
Точнее, тяжело не испугаться.
И не за что уже цепляться. Честь и имя - ничто уже не важно. Умирает он, если честно - просто ни за что. За Талигойю или за Талиг? Нет, он не нужен был своей стране. За Честь? За чью же? За свою? Смешно. Да, эта женщина заслуживала смерти, но умирать из-за нее? Когда-то... он был бы счастлив, а теперь - обидно. Зачем он умирает молодым?
Если искать ответы, можно убедиться в бессмысленности этой смерти, и тогда... Что? Что? Просить? Раскаиваться? Что-нибудь доказывать?
Ему хватило силы на суде держаться гордо, как всегда держался. У них в глазах были лишь отвращение и скука, презрение и любопытство, но ему до них также нет дела. У него осталась только его истерзанная гордость. И утром он взойдет на эшафот спокойный и с прямой спиной. И ничего не скажет - не для кого... Немногие, чье мнение небезразлично ему - не желают его видеть. Алва... Робер... и... как ни странно - Придд. Да, Повелители. Те, рядом с кем он встретил угрозу Кэртианы - и сдержал, и выстоял. Да, рядом - но не вместе.
О чем он станет сейчас думать? Может быть, об их неблагодарности? О том, что он не может умереть так глупо? Обо всех тех, кто мог - и не желал - ему помочь? О тех, из-за кого он был осужден?
Нет, он не станет унижаться, он не даст назвать себя хотя бы трусом - потому что других пороков вменено ему довольно. И он не станет больше возражать, оправдываться ему не перед кем. Окделл больше не говорит, что поступал по Чести. Он вообще больше не говорит.
Он ни о чем не думает - на это уходит очень много сил, это не просто. Он не боится - это почти подвиг. Он смотрит на закат в окне, забыв приметы. Ему осталась только одна ночь.
Огонь стекает с неба каплями вина, каплями крови он стекает наземь. Земля впитает все и вскоре камни измученной Изломом Кабителы - Олларии - Раканы - примут кровь Дика-предателя. Примут и выпьют, и будут радоваться. Вот бы услыхать их в этот момент. Хотя - они ведь знают. Он слышит, как ворчат камни темницы, как вздрагивает Багерлее. А ведь можно обрушить всю тюрьму... Ведь можно? Только...
Зачем? Куда идти? К кому?
И Ричард Окделл вдруг успокаивается - он не желает жить, а значит - больше не боится смерти. Это просто. Так просто умереть, когда не нужен никому, кроме камней.
Закат стекает наземь, Кабитела-Оллария укрыта сумерками. Ричард ложится спать.
Наверное, не стоит, но устал, а одна ночь безделья - это не те часы, которые преступно упускать. Если бы кто-то предложил ему перенести казнь с утра на вечер - сейчас он бы, пожалуй, согласился. Но время можно скоротать просто за сном.
Но, разумеется, заснуть не удается.
Ричард лежит, не замечая темноты. Взошла луна - чистая, серебриста луна. Ричард лежит с открытыми глазами и по вискам стекают жаркие слезинки. Ему всего двадцать один. Он хочет жить. Не хочет быть казнен с позором. Он хочет быть кому-то нужным, признанным хоть кем-то.
Ричард молчит и ни о чем не сожалеет, кроме того, что некому сказать: "я вас люблю". Нет даже Катарины... А, впрочем - не ее же он любил. Образ святой пречистой девы был обманкой.
"Я думал, что она как Марианна, а она больше похожа на Ее Величество". Она. Он сделал то, что пожелала Королева, и Кэртиана спасена. И даже Королева отвергла его после службы. Хоть об этом можно не беспокоится - лучше Закат, чем гниль...
Он валится в тяжелый смутный сон. Снятся прикосновения к лицу родных горячих рук. Он улыбается. Он знает, кто это, не открывая глаз. Когда камни впитают его кровь, его встретит не Айрис и не сестры - возможно, их упреки будут после. Не матушка - он в этом убежден. Сначала будут те, по чьим стопам он прошел до самого конца. Они, возможно, скажут ему, что он позор их рода, но они будут понимать... Он точно знает, когда палач прольет на камни Кабителы кровь Окделла, потомка Алана - сам Алан придет увидеть это и помочь его душе войти в Закат. Он скажет - я хотел совсем иного. Скажет - я стыжусь. Скажет, что Дик усугубил его ошибку... Дик почему-то думает, что Алан считает смерть Рамиро за ошибку - ошибку, без которой нельзя было, как Дик не мог не предложить Рокэ вина... Но он придет.
Родная рука гладит его по лбу и по щеке. Грубые пальцы, привычные к оружию. Отец. Он скажет: "Дикон, боль моя, мой сын, позор мой - Ричард". А может быть, не скажет ничего. Отец при жизни мало говорил. Но он придет, придет, не бросит сына.
Жесткие пальцы прикасаются к лицу.
- Отец, - Дик улыбается во сне и тянется за ласковой рукой.
Он снова кажется себе ребенком... Пальцы отнимают, ласка теряется в прохладе ночи. Ричард со вздохом просыпается. Он хочет, чтобы скорей пришел рассвет.
Алва молчит. Молчит и смотрит. Тусклая свеча выхватывает часть его лица из сумрака тюрьмы. Потрескивает воск, очень уютно. От Алвы пахнет ветром и вином. Дик как-то понимает, почему... Зачем пришел регент.
Не для того, чтоб помочь, освободить, помиловать... Удачно, что пришел не раньше, а сейчас. Раньше бы Дик его возненавидел, всего лишь час назад, а нынче - рад.
Ричард молчит и улыбается ему. Главное - обойтись сейчас без лжи. А значит...
- Рокэ.
Одного имени вполне достаточно. У Алвы и так сомнений не было, но лучше дать и свое согласие.
Откуда Дикон знает? Почему он сейчас, только сейчас - стал понимать людей? И Алву?.. Жаль, но что теперь поделать...
Рокэ опять касается его. Пальцы ведут со лба до живота ровную линию по середине тела - по спинке носа, по губам, горлу, грудине, царапая мозолями на пальцах нежную кожу. Пахнет медом от свечи и сыростью от камня. Камни шепчут что-то немного беспокойно. Дик смеется, точнее - улыбается, но в этом звенящем сумраке улыбка громче смеха.
- Ричард. Я не за тем пришел, чтобы спасать вас.
Голос у Ворона тяжелый, равнодушный. Не хочет обнадеживать его.
Дикон чуть морщится - это совсем излишне. Надежда умерла уже давно - десять минут назад или чуть раньше.
- Но вы поможете дождаться? Одиноко...
Он как-то очень точно понял, что сказать. Излишне точно.
Алва набрасывается словно голодный. Губы у него жаркие, жадные - Дик пораженно замирает, не дышит, чтобы не стонать, а руки кэналлийца уже проглаживают тело под рубахой... Это внезапно невозможно хорошо и Ричард тянет его на себя, к себе... Тяжелый он насколько - Повелитель Ветра. Душный шепот на кэналлийском и старательные ласки, чтобы ему понравилось - зачем? Что, для чего вся эта нежность?
- Вы пришли помочь мне или это зачем-то нужно вам?
Ричард перебирает теплые жесткие волосы Алвы и хочется по-детски разрыдаться - жалость от Рокэ ему точно не нужна.
Рокэ не отрывается от его шеи, но перестает ласкать и целовать, прячет лицо, наваливаясь на него всем телом - значит, сам хотел...
Ричард обхватывает его бедра длинными ногами и гладит по плечам ладонями:
- Не нужно меня жалеть. Бери как хочешь.
Странные слова. Ричарду Окделлу такого не произнести, они бесстыдны. Но это то, что должен слышать Рокэ от каждого и каждой, кого хочет, а значит, надо так. Рокэ пришел ведь не Окделлу, а к своему оруженосцу, которому не дал когда-то выпить яд...
Ричаду жаль, впервые жаль кого-то, кто сильнее, умней и старше, ему жаль того, кто будет жить, когда Дика не станет. Ворону будет очень трудно жить.
Откуда это знание? Да просто, когда он произнес "Виновен" - было больно. Он не дал себе этого заметить... Он вечно делал то, что должен был...
Рокэ услышал и послушал. Рокэ...
Приподнялся, перевернул его, уткнул лицом в подушку и стянул с Дика штаны - просто спустил их до колен. Дик был уже немного возбужден и почему-то не боялся боли. Хотел, чтобы Алве понравилось. Бесстыдство?
Пальцы - там? А вот это стыдно. Масло? Довольно долго и однообразно. Тело сопротивляется - спасибо Рокэ, что все-таки не сразу. Будет больно?
Конечно, будет. Это хорошо. Прочней запомнится - до самой смерти.
- Ричард... - безумно нежный поцелуй в плечо - и боль.
И вот теперь-то можно разрыдаться. Он понимает, он не останавливается, он входит в Ричарда сильными и плавными толчками. Окделл, ты плачешь не от жалости к себе и не от страха - это просто боль. Тебе не страшно, Дикон - просто больно, безумно больно. Что ты там считаешь? Его вторжения в твое подставленное тело? Секунды, когда он с тобой? Секунды жизни, единственные, когда ты не безразличен, не плох и не хорош, когда - живешь? Впервые в жизни - накануне смерти.
Эру, похоже, хорошо. Окделл, ты рад? Убийца твоего отца берет тебя как женщину и ему нравится - ты рад? Ты просто счастлив, ты почти смеешься от чистой, светлой радости как будто все это по любви, не от вины, не от вина, которым пахнет Рокэ. Движения становятся быстрей.
Ему не то чтобы особенно приятно, Ричард скорее терпит. это трудно, слишком пронзительно, интимно, стыдно - но душа нуждается в этом соитии сейчас гораздо больше, нежели способно нуждаться тело. И так не хочется, чтобы он вскоре кончил и ушел. Но он уже немного задыхается и шепот в спину - совершенно заполошный.
Рука там где необходимо - так как надо... Ох! Хорошо - внезапно и безбожно, и тело вдруг включается в игру, поверив, осознав, что еще живо. Колени шире - койка узкая, тюрьма же, а бедра выше, а лицо в подушку, грызть простыню, прогнуться в пояснице - все еще больно, и ужасно глубоко - да даже хорошо, что завтра казнь, после такого жить совсем же жутко...
- Рокэ!. Люблю... прости.
А слезы высыхают.
При чем же здесь любовь? Был твоим эром, был твоим маршалом, сеньором и врагом, а о любви никто не думал. Да, хотели немного: ты, конечно, безотчетно, он - не давая себе даже и помыслить, как взрослый, умный, одинокий человек, имеющий, к тому же, честь и совесть...
Ну а "прости" за что? За яд?
За то что ему больно. Больно сейчас укладывать тебя, дрожащего, на сбившиеся простыни и оправлять свою одежду, словно ничего и...
- Ты что, спешишь? Уйдешь? Сейчас?
Свернулся клубочком. Гордый Ричард Окделл, обнял колени - зад болит ужасно, душа болит еще сильнее - наизнанку и нараспашку все; казнь - это ничего, а первый раз отдаться, точно зная, что это даже не любовь, так, непонятно что...
Отдался сам, плачешь и просишь не спешить. Ох, Окделл, Повелитель Скал, видел бы Придд...
При чем здесь Придд? Какая глупость, право.
Он не уходит. Он сидит с тобой и гладит влажные мягкие волосы до самого рассвета, ты засыпаешь под его рукой, почти счастливый.
Ты просыпаешься и казнь заменена на ссылку в твой Ларак. И это страшно.
***
Из Багерлее ты выходишь, и твои колени едва не подгибаются. Будь это путь на плаху - посчитали бы за трусость. Ты чуть дичишься светлого открытого пространства, но тут же попадаешь в экипаж и всю дорогу в этот день теряешься меж снами, бредом и памятью - а явь не принимаешь. И грезится, что едешь ты в Сакаци, и только слабость да остаток разума дают не попытаться выпрыгнуть наружу.
В Лараке все чужое, ты чужой. Развалины Надора - камни стонут. Надор нищает, надо поднимать. От управителей нет никакого толку как все последние десять-двенадцать-Леворукий-знает-сколько лет. От них никто и ничего не требовал так долго...
Слуги тебя пугаются - ты лишний. Крестьянам вообще не до тебя - у них в полях полно камней, их выбирают, стирая руки и ломая спины, а камни снова выползают из земли. Ты идешь в поле говорить с камнями, и в первый раз за годы урожай будет хорош. Но урожай - это еще не все. Надор - скупой, холодный, нищий край, налоги платить нечем, кругом долги... Ты бродишь по горам совсем один, потом приказываешь объявить, что в горных речках разрешено мыть золото - лишь год все можно будет забирать себе. За год в столице, если и вызнают об этом - не встревожатся, в Надоре металлов нет и быть не может... За год крестьяне начинают обожать своего эра - а у тебя зато есть время и деньги сколотить приличные артели, вместе с отрядами охраны. И теперь добытчикам - лишь половину, но и это безумно много - в следующий год закон станет куда как строже, но у них уже будут другие промыслы.
Откуда в тебе все это? Да тебе, на самом деле, просто жаль их. Ты не считаешь их успех своей заслугой. Ты знаешь. что без Скал просто подох бы. Единственный, кому ты нужен - это скалам.
Ночами ты работаешь, а если ложишься - лучше засветло. Когда в окно светит луна, ты спать не можешь вообще. Во сне ты ждешь, что позовут на казнь, ждешь страстно - ведь сначала придет Рокэ, единственный, кому не все равно.
В Надоре любят эра Ричарда, не зная, что Ричард погубил Надор чуть раньше. В Надоре думают, что молодой эр Ричард - такой надежный, добрый и спокойный, слегка бесцветный, правда - но в Лараке это вполне привычно. Страсти в эре нет... Зато восстаний ждать не нужно - долго. Эр Ричард не такой - он мудрый эр. Он может рассудить, он много знает, он соблюдает все эсператистские посты - святой эр Ричард, а совсем же мальчик...
Судиться и рядится все спешат к своему эру - Ричарду приходится отладить всю местную судебную систему - его частенько от людей мутит, а они смотрят на него словно на Лита.
Ричарду все рано, что есть. Его дворецкий истово верует. Ричард привык к овсянке.
Ричард читает и заказывает книги, учится у кого угодно и чему угодно, он забивает разум чем попало, потому что в ночь перед казнью отказался думать...
Ричард Окделл мечтает умереть. Ричард Окделл ждет встречи с предками. Когда он рассеянно роняет, что, возможно, нужно жениться и продолжить род, он уже чувствует, что смог, наверное, устроить большую часть всех дел - как должен герцог Окделл.
Может быть, отец все же не будет сожалеть о нем в Рассвете.
Это случается, когда он объезжает леса с охотничьим отрядом - волки обнаглели, как и всегда перед Зимним Изломом. Уже смеркается и поднимается метель. Люди смеются приглушенно, шутят и мечтают о теплой девке и горячем пиве - Ричард никому не позволяет распускаться, но в пределах разумного он снисходителен.
Дорога занесена, собаки лают, путники, похоже, немного заплутали. Небольшой эскорт и несколько дворян.
- Зови в Ларак, - приказывает Дик своему егерю и поворачивает Сону.
Пока они едут домой, он размышляет, что это блажь, но хочется отстроить разрушенный Надор, родной холодный дом. Конечно, блажь - никто там жить не будет, кроме него, и Леворукий бы с рухнувшим замком - приведенный в некоторое подобие приличия Ларак куда уютней, чем Надор в лучшие годы.
Своих гостей он видит ясно лишь в поместье.
Что-то звенит. Что-то болит. Что-то молчит. Он смотрит чистыми прозрачными глазами.
- Господин регент, герцог Придд, Робер, добро пожаловать в Надор. Джеффри покажет вам гостевые комнаты. Когда вы отдохнете, в малой гостиной будет подан ужин. Пока я, если вы позволите, покину...
В его словах ни капли чувства или лжи. Он рад их видеть, будет рад их проводить. Он понимает - это тоже надо сделать.
За ужином он улыбается Роберу, с чуть ироничным добродушием расспрашивает регента о малолетнем короле, и с неожиданным участием интересуется у несколько рассеянного Валентина об успехах в военном деле. Алва как всегда язвит, и это согревает, Эпинэ смотрит тоскливо как собака на покойника, но даже хорошо, Робер привыкнет - все вообще неплохо. Их сухой официальный разговор касается налогов и долгов, добычи золота, внешней политики и веры.
- Овсянка?
Алва уморительно кривится, а Ричард пожимает за два года раздавшимися вширь плечами:
- Сейчас пост.
Гостям подали драгоценные южные вина и жаркое с мягким белым хлебом, но Ричарда мутит – он запивает овсянку на воде той же водой. Вкус "Черной Крови" он почти не помнит.
- Здесь слишком холодно для кэналлийских вин.
Рокэ приходит. Ночью. Ричард улыбается и представляет ему управляющего - оба зарылись в счетных книгах, спальня Дика не видит своего хозяина еще несколько суток. Спать можно в кабинете - часа по три.
А Повелителям нечего делать в его доме. Ричард как может, успокаивает Эпинэ. Он обещает другу выбраться в столицу как только сможет, чтобы повидать их с Марианной сына, - не передавая, впрочем, поклонов герцогине - как она относится к надорцу, Ричард знает сам и не желает беспокоить в первый раз хоть сколько-то счастливого Робера. Показывает Придду зимние леса и быстрые незамерзающие водопады своего любимого ручья, и как-то вдруг оказывается, что Повелитель Волн читает ему вслух свои стихи, а Дикон говорит ему "спасибо" – строки действительно волшебные.
А с Рокэ он несколько жесток - но что подделать. Он просит регента помочь ему с женитьбой - Дикон не знает, кто отдал бы дочь за худославного надорского затворника - и что бы за женщина может быть счастлива в Лараке.
Потом он провожает их, засыпав просьбами, бумагами и чем-то несерьезным, настолько мелким, что, конечно, это не подарки, уж точно - не прощальные подарки. И тихо говорит: "я вас люблю", когда они уже не могут слышать.
***
Не думать ни о чем - очень легко. Не чувствовать - и вовсе очень просто.
Думать и чувствовать - страшнее, чем ждать смерти.
Он понимает только вечером: "уехал". И очень хочет умереть прямо сейчас.
Он прогоняет слуг, берет вино - "змеиную" горькую "кровь", прячется в спальне и напивается, а после засыпает, свернувшись на постели, как ребенок. И камни шепчутся, но Дик не слышит их.
Он мог остаться, если бы счел нужным.
Ричард лежит и плачет - до утра.
А спустя месяц Рокэ присылает невесту Ричарду - прекраснейшую розу Алвасете - и Ричард забывает обо всем.
Он хочет, чтобы она была счастлива - и знает, что не способен полюбить ее. Он может подарить ей все, чем он владеет, он может превратить зимний Надор в сверкающую драгоценную игрушку и бережно вложить в нежные руки - но эта девочка хочет кого-нибудь любить. Она юна, красива, хороша, север ей нравится, сдержанность Ричарда нисколько не смущает, она живая, тонко чувствует людей... Только Росальва, ее имя, звучит страшной насмешкой и жестоким приговором. Ричард не может запереть ее в Лараке, внезапно сделавшимся мертвым словно склеп. И Ричард срочно вызывает Валентина.
Повод пустячный, но что есть у Спрута - так это навык в восприятии намеков. Он приезжает очень быстро, и внезапно Ричарду хочется смеяться - в первую же встречу суровый Валентин ошеломленно замирает, увидев лучик Кэналлоа в этих льдах.
Да, герцог Окделл, раз у вас нашлись познания и опыт в горном деле, то не могли бы вы...
Да, Валентин, я посетил бы Придду, но не могу оставить здесь дориту...
Во взгляде ледяного Спрута дикая отчаянная жажда, дорита Роса прячет темные глаза...
К весеннему Излому герцогиня Придд уже гуляет по дорожкам парков Васспард и слушает прекрасные стихи, и называет обожаемого ей Рикардо милым братом.
А Ричард снова смотрит на луну, кусая губы. Ричард вспоминает поцелуи своей жестокой синеглазой смерти, и думает, впервые - как он там?
В столицу он является суровый, жесткий и деятельный - разрешение покинуть свое имение подписано регентом, но ограниченно по времени, хватает только увидеть сына Эпинэ, заключить несколько контрактов и проведать доверенных людей. В последний день Ричард приходит к Рокэ в дом, встречая там Хуана - словно всех этих лет и не было. Вот только серые одежды герцога Окделла не красят, больше старят, а сам он вырос, повзрослел и похудел, - и Арамона, весело сбегающий по лестнице - из кабинета монсеньера, вообще не узнает его, небрежно принимая пакет с письмами. На дворе вечер, а Герард не вполне трезв, а наверху поет гитара, и луна сегодня ясная, серебряная...
Ричард бежит из Кабителы - из Олларии - немедля.
А дома ему больно. Очень больно. И он не понимает, зачем ждал, но на самоубийство сил не остается, и воскресает вдруг давно издохшая в нем гордость...
Он пишет не регенту - Савиньяку. Он умоляет взять его на службу в Торке. Кому нужен корнет двадцати трех? Но Ричард знает - там его последний шанс. Он снова хочет жить, но жить, забыв о Рокэ, и обо всем другом, что упустил.
Ответ привозят так же через месяц.
***
Летние ночи сладки даже в Торке. Ричард ныряет в эти ночи, словно в омут, пьет битвы заодно с горчащим пивом, вдыхает запах пороха и крови, и забывает, забывает, забывает...
Торкские женщины полны величественной стати. Им нравится высокий юноша, один из многих таких же как и он - сегодня юных и полных сил, а завтра бездыханных, - они торопятся дарить свою любовь. Ричард бездумно принимает щедрость ласки, любит как может, как умеет, а на утро уходит, оставляя на подушках не нужные девичьи имена - хотя старается выбирать тех, кому не больно будет потом припоминать единственную ночь. Раньше он не заботился бы, а сейчас не может по-другому, ему все чудится запах камней и воска. Но с каждой новой девушкой он словно что-то подспудно понимает... Понимает...
Острые горы Торки поют песни. Они стары, торкские горы, они древни, они сильны, они имеют корни, словно столетние деревья, они сплошь покрыты шрамами от селей, сыты человечьей кровью, болью и храбростью, - они почти что люди... Ричард уходит к ним ночами, слушать песни давних обвалов и растущих ледников, он говорит с ними, он просит о Надоре - и вспоминает, что он есть такое, забытое давно, давно, давно...
Днем все тусклее, жестче и грубее. Реальность оставляет на губах вкус дыма, желчи и презрения - он видел здесь одного из Каштевранцев, и Арно, и были здесь другие люди... Большинству Окделл не интересен, но известен – сплетни доходят даже в Торку. Дик молчит. Они знают так много - ничего не зная
Ночи не сглаживают в памяти надорца: ни зал суда - Ричард Окделл виновен; ни тихие покои - тошнотворные разводы на розовом; ни возрожденный древний ритуал - Рокэ Алва виновен, государь; ни шествие монахов в галерее - отец, не проходи мимо меня; ни эти бесконечные дороги, ведшие в никуда все восемь лет...
Ричард молчит. Говорит мало, а воюет много. Он здесь не ради всех этих людей, ему на них плевать... только и это оказывается не так, когда под легкими копытами коня такого же легкого Сэ вдруг начинают тяжело сыпаться мелкие камни.
"Я запрещаю" - шепчет Повелитель Скал - и Сэ спокойно поднимается по склону. Дикон дрожит всем телом, слушая, как камни просят о крови, юной жаркой крови, он видит вновь раскрытый в крике рот младшей сестры и то, как скалы перемалывали кости... Остаток дня проходит как в тумане, кто-то советует ему чуть меньше пить, а в его фляге ледниковая вода.
Вскоре ему дают теньента - что неплохо, но званием он все равно младше чем Сэ, не говоря уже о Придде. Ричард ощущает себя разочарованным, поняв, что, даже дослужись он до полковника, толку не будет - Окделл всем чужой. Потом это становится не важно, он может воевать ради себя.
И незаметно новизна военных действий становится не так ярка, а время в Торке приобретает истинно надорскую степенность. Ричард опять смотрит прозрачным взглядом - тихий и надменный, слегка рассеянный, он оживляется теперь только когда необходимо идти в бой или планировать его. Он долгими часами сидит над картами и схемами сражений, чтобы не думать - он уже не помнит, о чем он именно старается не думать. А вскоре в Торку приезжает Валентин.
Дик рад ему - он сам не знает почему. Он ненавидел Придда раньше, а сейчас это единственный, кто знает все. Почти все - или, может, наоборот, - гораздо больше Дика. У Валентина странная черта - он внешне хочет видеться бесстрастным, но он на деле никогда не равнодушен. Даже презрение Придда дает силы жить дальше. Странно лишь то, что тот не презирает. Почему - не ясно, впрочем, у него все и всегда не ясно.
Они встречают его вместе - Ричард и Арно. Окделл молчит, кивает, словно лишь вчера встречались - для него примерно так и есть. Арно рад почти яростно, он нагло отсылает Дика прочь и, вроде, нужно злиться, но Окделлу плевать на эти "нужно" - у него просто не остается сил на злость.
- Герцог, если бы не моя супруга, любящая вас, то я бы счел необходимым бросить вам перчатку, - холодно заявляет Валентин, когда Окделл уже пытается покинуть место встречи.
Ричард не хочет драться с Приддом и, к тому же, нет ничего, чем он бы мог задеть это высокомерие.
Впрочем, высокомерия ему и самому не занимать.
- Вот как? И в чем же снова, позвольте, дело? - спрашивает он, внезапно раздражаясь.
Спрут опять похож на замороженную рыбу, а зимой в Надоре было иначе. Уж не разочаровался ли герцог Придд в скоропалительной женитьбе?
- Вы отбыли из своего имения уже несколько месяцев назад, но до сих пор не удосужились нам написать, - соизволяет пояснить Придд, стряхивая с мундира капли дождя.
Отчитывает как унара ментор... или - он, что же, шутит? Странно как-то.
Дикон, нахмурив брови, смотрит недоверчиво:
- Прошу прощения, я просто не подумал, что вы можете ждать, - хотел с иронией, а получилось честно.
Придд тоже смотрит на него в упор, смущая взглядом до очередной - ненужной - вспышки забытого как будто гнева.
- Я... я сожалею, - преступив через себя, выдавливает Дик как можно искренней, надеясь, что все это не напрасно, что все это не дань ни одному из них не интересным до сих пор приличиям, и не необходимость наблюдать, приглядывать за "идиотом Окделлом". - Надеюсь, вы не откажете мне в просьбе и передадите фокэа Росе от меня письмо и извинения.
Жалости Придда опасаться нужды нет, впрочем, и Дик не полагает себя жалким. До этого его сможет унизить только Ворон.
- Отсюда, - молодой полковник не меняется в лице, - до Васспард, где понравилось Росальве, гораздо ближе, чем из вашего Ларака. Я повторяю приглашение бывать там.
Арно спешит прервать обмен любезностями, явно встревоженный подобной неожиданной симпатией двух Повелителей друг к другу, и надорец, откланявшись, уходит выполнять какое-то бессмысленное поручение.
Проститься они не успевают - той же ночью Ричард слышит, как тихо и ехидно шелестит мокрая галька под ногами дриксенских лазутчиков, и просится в патруль, и пропускает гулянку в честь женитьбы Спрута, но нимало об этом не жалеет почему-то.
Но он все-таки пишет: для начала нежной Росальве, а потом и Эпинэ. Так же отписывает управляющим в Надор, требуя ежемесячных отчетов - хоть бы цифр. Конечно, управлять из армии поместьем - за гранью всех его возможностей, но в курсе он все же должен быть. Так постепенно заводится у Дика переписка. Еще неясно, почему, зачем... Он знает, что однажды он уйдет из жизней всех этих людей, и большинство из них, пожалуй, даже и плечами не пожмут, но Валентину он зачем-то нужен, а в якобы бодрых письмах Робера столько бередящей душу тревоги, что частенько хочется порвать их на мелкие клочки, но после вымученных и отосланных ответов Дик начинает улыбаться про себя.
Со временем на него смотрят благосклонней.
Дикону мерзко - он не полагает себя виновным до сих пор. Он делал то, что считал нужным так, как мог... Конечно, плохо мог, ни с чем не справился, все перепутал, но уж так случилось. Зачем ему прощение чужих - совсем чужих людей?
Что-то дрожит, когда он думает об этом, словно листья во время затяжных дождей. Ричард воюет, вдыхает запах мокрой хвои, ходит на охоту и снова силится не думать ни о чем, но почему-то получается все хуже.
А осенью его зовут в столицу.